Нет, спасибо, но на самом деле он еще не наступил... это была художественная вольность...

Глава тридцатая. Испанец.

   Полуденное солнце жарило так, что высыхала слюна во рту. Я остановился передохнуть на городской площади у входа в собор -  там, где нашлось немного тени. Сдернул с головы шляпу - сразу стало легче. Рубаха на мне промокла насквозь, сумка с книгами оттягивала плечо, а путь предстоял неблизкий. До съемной комнаты, которую я делил еще с одним студентом, нужно было добираться через полгорода.
   Заканчивался третий год моего пребывания в Саламанке. При желании я уже мог подвести некоторые итоги.
   Мои надежды стать здесь своим потерпели сокрушительный крах. Студенческое братство - вещь хорошая, но существует по большей части в поэзии вагантов и воспоминаниях старых профессоров. Даже истовейшие католики тут были друг с другом на ножах, и я быстро усвоил, как себя следует вести, чтобы тебя хотя бы не трогали. О моем происхождении рано или поздно узнавали в любой компании, так что я взял себе за правило, появляясь где-нибудь впервые, сразу ставить о нем в известность. Некоторых это ошеломляло, и меня оставляли в покое. По крайней мере, так я не опасался разоблачения, могущего последовать с минуты на минуту, и спокойно выпивал свою кружку, по большей части сидя в одиночестве.
   Иногда не помогало и это, тогда приходилось отбиваться, дважды на палках и один раз кулаками. Оружие там носили поголовно все, и я тоже расхаживал со шпагой, по большей части чтобы не выделяться из толпы. Но пользоваться ею почти не умел, разве что добродушный толстяк Андрес Вилья с философского, сжалившись, как-то показал мне пару приемов. Он тоже был из простых, ходил в изгоях, и это немного сближало. Впрочем, воспользоваться его уроками на практике у меня не хватало духу, да и кто бы стал марать руки о еврея. Сосед же по комнате просто терпел меня, а я его, так что все было по-честному.
   С учением дело обстояло чуть лучше. На память я никогда не мог пожаловаться, имел бойкий язык и учиться пошел именно тому, чему хотел. Все это в совокупности обеспечивало нормальное отношение со стороны преподавателей, а плату я вносил исправно, и еврейское золото принималось так же охотно, как и христианское.
   В общем, все, что я нашел тут родного - язык, полностью вернувшийся ко мне после первого же года учебы, и это безжалостное солнце, от которого можно было спастись только здесь, в тени громадного собора, отделанного гранитом и мрамором. Внутри было еще прохладнее, но внутрь заходить не хотелось.
   И тут я заметил, что я не один. У самого входа, за колонной, сидел прямо на земле старый оборванец с деревянной миской для подаяния. Она была пуста.
   Обычно испанские нищие довольно представительны. Красный головной платок, неизменная серьга в ухе, живописные лохмотья, иногда картина дополнялась старательно выставленными напоказ язвами или отсутствием одной из конечностей. Попадались среди них и ветераны Фландрии, эти держались особенно горделиво. Таким даже не подать было неловко. Но этот был какой-то иссохший, запыленный, унылый. Шея была обмотана тряпкой, на руке недоставало двух пальцев. Приглядевшись, я понял, что не такой уж он и старый, просто потрепанный жизнью или тяжелым недугом...
   Я уже сунул руку в карман, прикидывая, сколько бы дать, чтоб ни его, ни себя не обидеть. У меня было с собой два эскудо, одним можно и пожертвовать... многовато, но уж ладно, пусть... И тут он чуть подался вперед, и в вырезе рубахи закачался на цепочке черный деревянный крест.
   Нет, в том, что это испанец и католик, у меня и не было сомнений - кто еще осмелится просить милостыню в Кастилье? Но я как-то не вспомнил об этом. И говоря по чести, я предпочел бы, чтобы меня и не заставляли об этом вспомнить.
   Впервые я видел перед собой испанца, растерявшего всю свою гордость, скатившегося туда, откуда падать уже некуда... Но о том, какой он веры, этот испанец не забыл. И крест, кстати, был не из дешевых...
   Впервые я видел перед собой испанца, на котором мог выместить все унижения, все разочарование от встречи с родиной, которой я оказался не нужен. Не нужен, хоть и думал, и бредил, и во сне разговаривал по-испански, хоть и мог цитировать страницами сочинения де Кеведо и Луиса Гонгоры, хоть и любил ее такой, как она есть -  кровавой, жадной, изощренно-жестокой, проклинаемой половиной мира...
   Испания не склонна к сантиментам. Она всегда признавала только своих. Так было, есть и будет.
   Я, будто обжегшись, выдернул руку из кармана. Потом снова надел шляпу, развернулся на каблуках и зашагал вперед, навстречу слепящему зною.

Продолжение следует.

Спасибо всем. Вообще-то это написано на основе реальных и недавних событий. Да и каждый в жизни с таким сталкивался, я думаю...

Ну вот видишь. Значит, Джек был прав.

- Энн... чудная шляпа! (с)

Глава тридцать вторая. Сын

   Как мало, в сущности, нужно человеку для счастья.
   Я сижу на своем ложе с закрытыми глазами, обхватив руками колени и запрокинув голову. С моей шеи уже исчезла повязка, и даже шрам почти не виден. Я здоров. На дворе осень, самое благодатное время в году - жара спала, погода ясная, дожди еще не начались. И как хорошо на душе.
   Сегодня мне дали третье свидание с семьей.
   Женщина за решеткой опять изменилась. Она показалась мне выше ростом, шире в бедрах, ее красота вызрела, как осенний плод. А главное, она преобразилась внутренне. Вместо робкой надежды глаза моей жены теперь  выражают уверенность и покой. Что-то в моем деле сдвинулось с мертвой точки. Дина никогда не радуется слухам, намекам или обещаниям. Только реальным событиям.
   Я робею в ее присутствии. Со дня нашей женитьбы прошло тринадцать лет, и за это время испуганная маленькая девочка возмужала, потом переросла меня, а теперь показалась мне матерью. Не по возрасту, в моих глазах она по-прежнему молода и желанна - по сути. Женский пол - старший в мире. Я снова убедился в этом.
   Рядом с моей женой, крепко вцепившись в ее юбки, стоит трехлетний мальчик. Его голова уже покрыта, как того требует обычай. Волосы точно такого же цвета и структуры, как мои. Рыжеватые колечки успели сильно отрасти на висках, а спереди и сзади были недавно острижены  - в первый раз. Мы с сыном смотрим друг на друга.
   Взгляд у него пристальный и испытующий. Видимо, ребенок начал что-то понимать, чувствовать незримую, но ненарушаемую границу между своей семьей и остальными жителями еврейского квартала, который для него сейчас ни много ни мало - весь мир. Он видит выражение материнского лица при встрече с соседкой, слышит приглушенные разговоры деда с бабкой, посвященные его будущему, и нет-нет да уловит упоминание моего имени. Всегда робко, всегда вполголоса. Другие дети провожают его взглядами, полными ужаса и жгучего любопытства. Когда все играют, он стоит в стороне, как его ни подталкивает мать. И раз или два он уже ввязывался со сверстниками в драку. Он успел кое-чему научиться на этом свете, и его не обманешь.
   И вот теперь перед ним отец - незнакомый, чужой, почти забытый. Он жалок и оборван. Виски уже тронуты сединой. Пытается улыбнуться, но улыбка выходит кривая. Он в и самом деле виновен, если так прячет глаза и не смеет заговорить с единственным сыном. Мальчики на улице говорили правду.
   И тогда я протянул руки сквозь решетку и опустил ему на голову правую ладонь. Горло перехватило от волнения, но я пересилил себя и произнес стандартную формулировку, которую еврейский отец обращает к сыну:
- Да благословит тебя Господь, и да уподобит тебя праотцам нашим Аврааму, Исааку и Иакову.
   Выражение его лица не изменилось. Но радужки вокруг зрачков расширились, и только теперь я увидел, что они тоже одного цвета с моими. Серо-зеленые. Он открыл рот, помедлил. Он никогда раньше не произносил это слово.
- Отец, - сказал ребенок.

Продолжение следует.

Отредактировано АйзикБромберг (2007-11-27 18:44:03)

Ну не плачь ты ради бога... я уже в таверне написал, все будет хорошо...

О господи... еще того не легче. Прости, я не знал.

Глава тридцать четвертая. Исаак.

...- У меня есть для тебя две новости, герой, - сказал Джек, вытирая лицо чистой ветошью, - хорошая и плохая....
- Давай хорошую,  - перебил я его, подставляя руки, - Ксю, полей мне, пожалуйста.
- Да тут без нас случилась небольшая заварушка, - деланно-небрежным тоном сказал Джек.
- А точнее? - спросил я, начиная терять терпение. Ксю с полотенцем наготове смотрела на меня и улыбалась. К манере Джека говорить загадками она, видимо, уже давно привыкла.
   Каким наслаждением было помыться теплой пресной водой, с помощью умывального таза и кувшина, как все нормальные люди! За двое суток на острове мы только и могли себе позволить, что время от времени споласкивать лицо и руки морской, соленой. Кожа от нее горела и чесалась, вдобавок я успел обгореть на солнце и теперь цветом лица не так уж отличался от капитана. Запас провизии уже подходил к концу, когда ребята, блуждавшие где-то в нескольких милях от нас, наконец заметили дым костра. Оказалось, что место, указанное Джеком, все-таки перепутали, к тому же похожих архипелагов поблизости оказалось еще два, да и искать пришлось на шлюпках, потому что подойти близко к берегу Гиббс не решался из-за мелководья.
   Но опоздание явно объяснялось не только этим. Едва ступив на палубу "Жемчужины", я почувствовал перемену. Что-то витало в воздухе, и на лицах команды, приветствующей своего капитана, читалось явное нетерпение, желание скорее поделиться радостью, столь редко выпадающей в их изнурительной, опасной жизни.
  ...-  Да-а, - только и смог сказать я, выслушав длинный рассказ о величайшем морском сражении из случавшихся когда-либо на Карибах. - Впечатляет... Стало быть, Беккета больше нет, Джонсу ты ничего не должен... А в чем же тогда плохая новость, Джек?
- А в том, герой, что мы с тобой все это пропустили, - ответил капитан совершенно серьезно. Хотя кто его знает, может быть, он и правда не шутил....
   А назавтра случилось кое-что еще. Дозорный, маявшийся на вахте от безделья по причине почти полного штиля, внезапно огласил палубу громким криком. Сбежавшиеся члены экипажа, и я в том числе, стали свидетелями поистине грандиозного зрелища: справа по борту, сопровождаемый водопадом брызг и оглушительным плеском, прямо из-под воды вынырнул огромный голландский флейт. Этот тип судов не отличается изяществом форм, но в остойчивости и прочности практически не знает себе равных. Как ни странно, я даже почти не удивился способу его передвижения : слишком многое довелось мне повидать за последнее время. Более того, грубые, угловатые очертания судна показались мне чем-то знакомыми.
- Мы его уже встречали, Джек? - растерянно спросил я.
   Капитан в ответ усмехнулся - одним уголком рта:
- Пошли со мной - увидишь.
   Я молча забрался в шлюпку. Меня не оставляло странное чувство, что я знаю, куда направляюсь. Но даже когда вслед за Джеком я кое-как вскарабкался на борт и ступил на чистую, идеально надраенную палубу, я все еще ничего не мог понять.
   Джека окружили матросы - все как на подбор бравые, крепкие ребята. Разве что затесался один мрачноватый, преклонных лет мужчина в низко надвинутой головной повязке, из-под которой свисали длинные спутанные волосы... но и этот был еще в силе и держался с достоинством - наверное, старший помощник. Нашего капитана о чем-то расспрашивали, он посмеивался и отвечал непонятными мне фразами то ли на морском, то ли на воровском жаргоне. Я огляделся. Это судно мне определенно нравилось. Веселые задиристые матросы, видимо, были довольны жизнью и службой. Порядок тут соблюдался неукоснительный, все на судне было прочным, добротным, исправным - и светлое, смолистое дерево палубы, и такелаж, и надраенная медяшка, и даже аккуратно залатанные серые паруса...
... когда-то висевшие клочьями...
Я затряс головой. Откуда бы такое? Жара...
   А потом я увидел капитана. Он был очень молод, чуть за двадцать, и ничем особенным не выделялся, разве что был недурен собой и ростом выше среднего... но достаточно было видеть, как расступилась перед ним команда, какими глазами смотрели на него матросы и особенно старший помощник. Джек шагнул вперед. Капитаны молча обнялись.
- Здорово, Уилл, - сказал наконец Джек, - ну, показывай, как обустроился.
   И тут меня тронули за плечо. Я обернулся. За моей спиной стоял высокий крепкий мужчина в серой куртке английского сукна, каких не носят простые матросы... штурман? Странно, и этого человека я тоже видел впервые, но что-то в его облике не давало мне покоя... наваждение, да и только. Волосы у него были седые, заплетенные в косу, глаза маленькие и черные, с пронзительным взглядом. Незнакомец коротко кивнул, приветствуя меня.
- Вот и встретились, сынок... Медальон с тобой?
- Со мной, - ответил я растерянно, запуская руку за воротник рубахи.
   Он помог мне снять цепочку с шеи. Взял вещицу в свои длинные сильные пальцы, нажал ногтем какой-то рычажок - и откинулась крышка.
   Внутри оказалась миниатюра - портрет миловидного круглолицего мальчика лет лесяти. Светлые волосы, черные глаза.
- Вот он, - с гордостью сказал мужчина, - совсем уже взрослый стал, чертенок... проведать его все никак не выберусь, уж больно далеко.
  Но я уже не слушал его. Я заметил под портретом надпись, гравированную красивой золотой вязью. По-английски это имя произносится иначе, но я прочел его вслух так, как это принято у меня на родине. Исаак.
- Его так зовут? - уточнил я зачем-то. - Как меня?
- Ну да, - кивнул мне Томас. - Вполне христианское имя.

Продолжение следует

А точнее?

Глава тридцать пятая. Освобождение.

   Иерусалимская зима... Лютый, пронизывающий ветер, страшный холод, идущий от каменных стен и пола, легко проникающий под изношенную одежду и кусающий замотанные тряпьем ноги. Я простужен и кашляю по ночам. Кожа на руках стала шершавой и местами потрескалась от холодной воды, которой я теперь могу позволить себе умываться, растопив немного снега. Во дворе его хватает, и Деметриос по доброте душевной каждый день приносит мне бронзовый таз, наполненный белыми хлопьями, которые в моей камере тают очень медленно. Дома у меня более чем достаточно добротной теплой одежды и обуви, но это ничего не значит. Я больше не принадлежу своему дому. Дважды я просил позволить родным принести мне хотя бы сапоги, и дважды получил отказ. Тюрьма есть тюрьма.
   Впрочем, не будем о грустном. Тем более что у нас тут новость. В виде исключения - радостная. Юсуф выдает замуж старшую дочь.
   Лейла была просватана еще несколько месяцев назад, за какого-то его дальнего родственника, едва ли не старше самого тестя.  В общем-то, так и стараются подобрать по возрасту жениха и невесту, ведь, в сущности, она будет принадлежать ему так же всецело, как ребенок родителям. И не только у турок - за примером ходить недалеко. С некоторой натяжкой я и сам мог бы сгодиться Дине в отцы.
   Девочке на днях исполнилось тринадцать, дальше тянуть было нельзя. Теперь она проходит по двору, переполненная сознанием собственной значимости, еще строже держится, еще старательнее глядит под ноги, будто считая собственные шаги. В общем-то это самое значительное событие во всей ее жизни, еще не омраченное горьким опытом и сознанием того, что для магометанки любой праздник означает прежде всего труд, боль и терпение. Когда она будет держать на руках своего первенца, и потом, когда сама будет выдавать замуж дочь или женить сына, ее лицо уже не сможет оставаться таким безмятежно-ясным, ибо за это будет заплачено слишком дорогой ценой.
   Даже имей я такое право, приличия не позволили бы поздравить ее самое и пожелать ей счастья, которое все равно ее не ждет. Все, что я мог сделать - это почтительно поздравить самого Юсуфа и выразить робкое пожелание, что маленькая девочка будет добросовестно исполнять свои многочисленные обязанности по отношению к грузному, седеющему сорокапятилетнему мужчине, недавно его навещавшему. Деметриос, на правах коллеги и друга, тоже присутствовал на смотринах, а потом рассказал мне.  Впрочем, о женихе ему было известно только, что тот имеет вспыльчивый нрав и является отцом не менее полудюжины детей, из которых старшие уже принесли ему внуков.
   И все-таки это было освобождение. Нечего и упоминать о том, что не позаботься отец своевременно устроить судьбу своей любимицы, ее участь была бы куда печальней. И жалование, получаемое им за работу, было гораздо более скромным, чем  доходы будущего зятя, обеспечивающие его очередной жене безбедное существование и благополучное детство ее отпрысков. А главным было то, что для Лейлы это был единственный способ покинуть казенный кров тюрьмы, пусть всего лишь сменив его на чуть более приветливый кров тюрьмы домашней, для отбывания предписанного всем праведным женам пожизненного заключения.
   Она выходила отсюда навсегда. Для себя я не мог быть уверен в подобном исходе.

Продолжение следует

Отредактировано АйзикБромберг (2007-12-08 19:40:26)

Глава тридцать шестая. Мать.

   Почти ни разу за все годы, прожитые вместе бок о бок, я не видел мою мать смеющейся. Не улыбающейся - вежливо или укоризненно, устало или иронически... улыбка - ширма, вывеска, за которой может скрываться что угодно. Именно смеющейся.
   Как я ни силился, так и не смог вспомнить, брала ли она меня когда-нибудь на руки. Но после моего второго дня рождения - точно нет. Я стал уже большим и это могло меня испортить. Вот отец... но отец - совсем другое дело.
   Между тем я уверен, что мать всегда любила меня. Я чувствовал это. Спрятать любовь, когда она есть -  еще труднее, чем изобразить ее, когда ее нет. Но тогда почему...
   Она никогда ни на что не жаловалась, держалась ровно и приветливо с детьми, почтительно с мужем, а тем более с его родителями, рядом с которыми прошла бОльшая часть ее жизни. Была образцовой хозяйкой, отличной женой и матерью. В доме всегда царил порядок, все служанки жили у нас подолгу, хотя и слегка робели перед своей сдержанной хозяйкой. А долгое пребывание прислуги в одном доме - верный признак того, что на этом доме лежит благословение.
   Но она не смеялась.
   Может быть, тому виной было полученное  воспитание? Раз и навсегда пришедшее понимание, что этот мир - не место для веселья, что он не всегда опасен, но всегда суров, требователен и не прощает ошибок? Но ведь всех ее ровесниц воспитывали так же. Однако это не убавило в них живости, умения радоваться жизни и готовности вечером при наступлении праздника Пурим ликовать, петь и плясать, как заповедано Господом. Как я наслаждался шумом таких семейных сборищ, на которых она единственная из всех оставалась серьезной и молчаливой.
   Домашние заботы, отнимающие все силы до последней капли? Материнские обязанности, бессонные ночи, боль, тревоги и испытания? Но чем отличались они от тех, через которые прошли все ее тетушки,  невестки и сестры - и все-таки не разучились смеяться?
   Она была очень сильной и никогда не позволяла себе опуститься до крика. Ее правота не опиралась на власть, страх и наказания - она была очевидной. И даже главой в доме, если уж честно, скорее была она, чем отец. Как опытный рулевой, она вела свой тяжелый корабль трудным и небезопасным курсом - день за днем, год за годом.
   Но однажды, в детстве, мне довелось быть свидетелем одной встречи, о которой я не говорил никому, но отголоски ее не дают мне покоя и по сей день. Я хорошо помню, мне тогда было семь лет, и мать взяла меня с собой за покупками.  Мы пробирались сквозь толпу, заполонившую рыночную площадь, среди криков торговцев, жары и пыли... И вдруг она остановилась.
   Прямо перед ней, задеваемый обтекавшим его человеческим потоком, неподвижно стоял незнакомый мне господин лет сорока. Седые виски, черные усы и борода, спокойный проницательный взгляд. Он уже узнал ее, а она еще пребывала в растерянности. И вдруг ее правая рука так стиснула мою маленькую ладонь, что я вскрикнул от боли. По-моему, она этого даже не заметила.
- Ты? - тихо спросила она, и я не узнал звука ее голоса.
   Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Потом мужчина поклонился, пропуская ее вперед. Через минуту толпа уже поглотила его, и я, как ни оборачивался, не мог больше его разглядеть.
   Мать тогда ничего не сказала мне, а я ни о чем не спрашивал. Всегда живой и любопытный, я почему-то притих, как взрослый. Я испытывал странное, незнакомое ощущение, и вспоминая об этом сейчас, сам себе с трудом могу поверить. Но у меня не было ни малейших сомнений в том, что я прав. Я понял наконец, почему моя мать никогда не смеется.
   Этот человек навеки унес с собой ее смех.

Продолжение следует