Мерси.

Глава вторая. Детство и юность.

   ...Что значит быть младшим ребенком в большой любящей семье?
   Гарантия уверенного эгоизма. Ибо все говорит в твою пользу. Не с кем сравнивать.
   Помню перебранки отца, матери, бабок из-за меня, обвинения друг другу, что неправильно накормили, недостаточно рано уложили, и много еще чего... Вдобавок в детстве я часто болел, что еще увеличивало мою ценность в глазах родителей.
   Но все имеет обратную сторону. Нечестно  обвинять родителей за то, чего они от меня ждали - после такой отдачи, забот, бессонных ночей. Ведь их самих растили еще жестче. Им-то в детстве прямо говорилось, что на них трудятся, кормят, одевают, а они не ценят этого и думают только о себе. Я-то хоть знал, что имею право на обиду, на слезы, на попытку отстаивать свою правоту. Они же росли с сознанием, что все это - преступно. А уж бабки и дед... О чем говорить.
   Хорошо все же, что времена меняются.
   За это говорит хотя бы то, что за всю мою предыдущую жизнь, если не считать последних полутора лет, меня никто никогда пальцем не тронул! Вы можете в это поверить? Дед, покачивая головой, ворчал, что меня портят, ссылался на Писание, вспоминал отцу его собственное детство... Отец отвечал : "Вот именно поэтому". А учился я всегда хорошо - и в хедере*, и в ешиве* - меня просто не за что было наказывать.
   Я забыл сказать, что на дворе у нас 16.... лето Господне, семья моя раньше проживала в Испании, в пригороде Кордовы, откуда была вынуждена бежать, спасая свою жизнь, когда мне было четыре года. Мы - из так называемых "моранов", то есть испанских евреев, насильно крещенных еще двести лет назад, но продолжающих подпольно придерживаться веры отцов. По субботам мать и бабки зажигали в подвале свечи, и стоя в полумраке, с наброшенными на голову покрывалами, шептали что-то на непонятном языке, протягивая пальцы к мерцающим огонькам. Свечи часто гасли, и их приходилось зажигать заново. Ничего удивительного в этом не было, ибо в подвале гуляли сквозняки - но очень уж символично это смотрелось. Впервые я увидел это зрелище  в два года. Отец принес меня в подвал на руках и так продержал всю церемонию, хотя мать тряслась от страха и ругала его, что я могу кому-нибудь проболтаться. Отец ответил спокойно : "А если Господь спросит с меня, почему я не наставил в вере единственного сына? Откуда мы знаем, успеем ли это сделать потом?"
   Ибо уже становилось опасно, были какие-то подозрения, и на нас поглядывали косо. Это, разумеется, тоже не добавляло спокойствия в семейную атмосферу.
   Еще через два года, как я уже говорил, мы оказались в Палестине. Иерусалимская община была совсем крохотной, соплеменники приняли нас радушно, хотя и шептались за спиной у отца, почему он не привел семью куда-нибудь в Дамаск или Смирну, большие процветающие города, а забрался сюда, на край света, в глухую провинцию Оттоманской империи, где и евреев-то можно пересчитать по пальцам. Мы с отцом никогда об этом не говорили, он у меня вообще неразговорчив, но я, кажется, догадываюсь, что им тогда двигало. Полжизни он прожил в вечном страхе, заранее виновный перед всем миром - и за свое еврейство, и еще более за тайную веру. Он не желал больше рисковать. Оставшееся ему время он хотел веровать открыто. Кроме того, обеспечивал ту же возможность мне. 
   При этой мысли на меня нападает истерический смех. Если бы он только знал тогда... Но обо всем по порядку.
   Получив положенное еврею образование, я, к ужасу родных, стал настаивать на Саламанке. В двадцать я был уже достаточно упрям (единственная черта, унаследованная мной от отца), и ему не удалось меня переубедить. А может быть, он просто доверял мне, смутно чувствуя, что возвращение в христианский мир не совратит меня с родного пути, и не за этим я стремлюсь в один из лучших университетов Европы. Что касается деда, тот уже ничего не смог бы возразить мне, ибо семь лет как покоился с миром в земле обетованной недалеко от Вечного города. Хоть в этом ему повезло.
   Родина встретила меня таким же ослепительным солнцем и выжженной землей, к которым я привык за годы изгнания. Больше общего между этими двумя мирами не оказалось ничего. Язык я помнил плоховато, в городе на меня смотрели с недоумением. В университете выручала латынь, да и вообще чужак, коверкающий испанские слова, там был не редкостью, а нормой. Кого там только не было! Встретился даже один парнишка из Кордовы - как нарочно проживший все свои семнадцать лет в двух кварталах от моего родного дома. Звали его Луис. Я, как ни силился, не мог извлечь из памяти его лица, да и сколько мне тогда было! Но встреча с ним сделала свое дело,  и я совершил самую большую глупость в своей жизни - в первые же вакансии отправился в Кордову.
   Я не узнал города, где сделал свои первые шаги. Улицы уменьшились и сузились. Некогда огромная церковь св. Висенте, по воскресеньям поражавшая мое воображение, сьежилась до жалкой облезлой постройки, давно уже молящей о милосердной кисти маляра. Надтреснуто дребезжал единственный колокол. Тут бы мне и остановиться, но в приступе какого-то самоистязания я все шел и шел, приближаясь к своему дому. Поворот... подскочило к горлу и опять провалилось куда-то вниз сердце. Я стоял у родного порога.
   Дверь сменили. Дом окружала высокая каменная ограда. Изнутри доносились чужие голоса.
   Только две стертые каменные ступеньки остались прежними. Я коснулся их, выпрямился, поцеловал кончики пальцев и отправился в обратный путь.
---------------------

* хедер - начальная школа по изучению Торы, куда мальчика отдавали с четырех-пяти лет
* ешива - продолжение обучения на более высоком уровне; многие, если позволяли средства, учились всю жизнь   

Продолжение следует

Отредактировано АйзикБромберг (2007-08-16 22:52:38)

Глава четвертая. "Крещение".

   Господи, какие же мы все дети. Глупые, жадные, нетерпеливые, чуть что кричащие "мама".
   Впрочем, совсем недавно я был о себе другого мнения.
   Еще час назад я был законопослушным подданным, мужем, отцом и бакалавром риторики.
   Теперь я никто.
   У меня отобрали одежду, взамен швырнули какое-то тряпье. Попытавшись что-то спросить, я наткнулся на задумчивый взгляд надзирателя - совершенно квадратного детины с жуткой черной бородой и серьгой в ухе - и слова сами собой застряли в горле. Я наивно полагал, что страшнее уже ничего быть не может.
   Это был Деметриос, которому суждено было стать моим ангелом-хранителем в этих стенах. Без него я бы пропал.
   И он же теперь волок меня за плечо куда-то вглубь здания по грязным каменным плитам, так что я еле успевал бежать за ним вприпрыжку. В голове вертелось : "только не сопротивляться, только не сопротивляться". Сейчас как вспомню, разбирает дикий смех. Как будто я тогда был способен на сопротивление.
   ...Через пару дней, меняя мои повязки и вытирая пот с пышущего жаром лба, православный Деметриос не без юмора сообщил мне, что я удачно прошел свое "крещение". Некоторые новички его просто не выдерживают. Я же оказался везунчиком. Во-первых, Юсуф накануне принял чего-то такого, от чего, как объяснил Деметриос, назавтра случается упадок сил и апатия. Во-вторых, привел меня к Юсуфу именно он. Они были приятелями, если здесь это вообще возможно, и Юсуф, выполнявший работу спустя рукава, мог не опасаться доноса с его стороны. А главное - такой мешок с костями, как ваш покорный слуга, у кого угодно вызовет острый приступ жалости.
   Как это было? Представьте себе ночь любви, очень-очень жаркую. Представили? А теперь поставьте рядом жирный знак минуса. Точно такие же судороги скручивают тело, а стоны и крики рвутся с языка совершенно помимо твоей воли. Какой идиот сказал, что это можно вынести молча?
   Джек считает иначе. Но я в последнее время вообще ни в чем не уверен.
   Вот в чем я уверен точно - стыдно не было. Когда тебе кажется, что ты валяешься на разделочной доске, и тебя методично нарубают на кусочки мясницким ножом - чувство стыда как-то отступает на второй план...

Продолжение следует

Отредактировано АйзикБромберг (2007-08-16 22:54:03)

))))))))))))))))Даю дальше...

Глава пятая. Женитьба.

   Когда я сейчас спрашиваю себя, как мне, жениху из хорошей семьи и сыну богобоязненных родителей, удалось проболтаться в холостяках аж до двадцати пяти лет - то и сам не могу ответить на этот вопрос. Разумеется, меня непомерно избаловали. Ни один мой сверстник не пользовался такой свободой. Видимо, отец и сам чувствовал, что перегнул палку, и община наверняка ему пеняла. Недаром говорят, что еврей, сколько бы лет ему ни было, не станет взрослым, пока живы его родители - а мои, слава Богу, до сих пор живы и здоровы... Короче, сразу же по возвращении из университета меня женили.
   С невестой я познакомился на свадьбе. Ей было двенадцать.
   Увидев ее впервые, я чуть не взвыл. Передо мной стояла маленькая пухленькая девочка с красными заплаканными глазами, чего не могло скрыть даже свадебное покрывало. Неловкие красные руки, вылезавшие из рукавов платья, пытались спрятаться друг за друга. Мысленно я не без злорадства вручил ей большую тряпичную куклу - ни на что другое она решительно не годилась.
   Оставшись со мной наедине, она сидела на краешке постели и глотала слезы, мужественно стараясь не зареветь в голос. Именно поэтому я быстро понял, что делать.
- Иди сюда, - сказал я с улыбкой, раскрывая абсолютно материнские объятия.
  Она заморгала (слипшиеся ресницы, мокрые карие зрачки), потом вскочила и одним прыжком оказалась у меня на руках. Свернулась калачиком. И наконец тихонько, деликатно заплакала. Я ощутил себя Авраамом, держащим на коленях чудом спасенного сына. Я просто чувствовал, как из нее выходит детский ужас и успокаивается сбившееся дыхание.
   Что говорить, отцом я стал раньше, чем мужем. Так уж получилось. Она так и заснула у меня на руках.
   Проснувшись наутро, она все вспомнила и ужаснулась. Она совершила самое страшное для невесты преступление и уверенно ждала возмездия. Но я уже понял, как с ней обращаться.
- Слушай меня, - сказал я строгим голосом, держа ее за плечи и глядя прямо в глаза, - все в порядке. Ты сделала так, как я велел. Я твой муж и сам отвечаю за тебя перед Богом.
  Она пристально взглянула - и успокоилась. Она поверила.
   Весь день она с жаром занималась хозяйством. Моя мать осталась довольна невесткой - расторопная, приветливая, почтительная.
   Звали ее Диной. Временами она даже начинала что-то мурлыкать под нос. Она уже знала,что я ее не обижу.
   Вечером она сама, не дожидаясь зова, прыгнула мне на шею и уютно поджала ноги.
   Я представил длинную череду вечеров, заполненных подобными супружескими радостями - и меня начал разбирать смех. Я хохотал все громче и никак не мог остановиться. И тут она рассмеялась тоже. У нее, оказывается, был очень приятный голос. Так мы полночи и смеялись с ней на пару, от души.
   Утро мы встретили мужем и женой.
   Она сияла от счастья. И я понял, в чем тут дело. Она не просто становилась снова хорошей девочкой, мужественно принесшей себя в жертву обычаю. Это была благодарность. Ее кровавая жертва предназначалась и мне. Только так она могла выразить мне свою преданность и почтение. Я чувствовал себя должником. Я был в замешательстве. Сказать "я люблю тебя" было немыслимо - не этого ждет праведная жена от мужа, да и к чему лгать.
   - Наш брак будет благословен, - сказал я наконец, положив ей руку на голову, как отец дочери. Я сказал ей это, чтобы ее порадовать и притупить собственное чувство вины.
   Мог ли я сознавать тогда, что сказал правду?

Продолжение следует.

Отредактировано АйзикБромберг (2007-08-16 22:56:00)

Я твой современник, Джек. Под тебя и подстраивался))))))))))).

С вашей легкой руки)))))))))))

Глава шестая. Капитан "Жемчужины".

   - Не торопись, сынок, это для тебя крепковато будет, -  щедро сверкая золотозубой улыбкой, произнес мой спаситель.
   Я пытался откашляться, сжимая обеими руками глиняную кружку, из которой шел пар. Пол покачнулся, я плеснул себе на колени и тихо взвыл.
   - Качка, - объяснил он мне, отбирая питье, - ничего, привыкнешь. Свежий ветерок.
   Как бы в подтверждение его слов каюта заходила ходуном. Я чудом удержался на стуле. Мой визави даже ухом не повел. И, между прочим, из кружки не пролил ни капли.
   - Это называется ... ветерок? - огрызнулся я, хватаясь за край стола. В углу что-то покатилось, раздался стеклянный звон.
   Мы сидели в капитанской каюте, самом чистом и пристойном месте на судне. Тут даже ноги к полу не липли, в отличие от палубы. И если бы не вода в ушах и легкий озноб, я бы чувствовал себя сносно. Оставалось выяснить, как я сюда попал. Задать прямой вопрос я стеснялся, опасаясь, что сочтут за помешанного. Может, я сплю? Я всмотрелся в его лицо.
   Сидевший напротив меня человек выглядел очень живописно. Чем-то он напоминал цыганского вожака, только одетого в цивильное платье. Взглянув на многочисленные косы и бусины в черных волосах, я понял, откуда пришелся удар в правый глаз, который теперь изрядно слезился. А уж перстней на пальцах, серег и прочих украшений на нем было многовато даже для цыгана. И держался он точь-в-точь как они - самоуверенно и нахально. Смотрел в упор, нисколько не смущаясь. Я не выдержал и отвел взгляд.
   - Как тебя звать, сынок? - снизошел он.
   - Айзик... да какой я тебе сынок? Я постарше тебя буду,- буркнул я, застигнутый врасплох.
   - Неважно, - заявил он, закидывая ногу на ногу, - я, парень, уже родился взрослым. Чего о тебе явно не скажешь. И как тебя занесло одного ночью в открытое море? Это ж надо так постараться ...
   - С луны свалился,-  сострил я.- А если честно, не помню. Не спрашивай, ладно?
   - Не хочешь, не говори, дело твое, - последовал легкомысленный ответ. - В этих местах мало кто спешит раскрывать свое прошлое.
   - А кто вы такие? - попытался я уйти от скользкой темы.- Что это за корабль?
   Не спрашивать же мне было: "Где мы находимся?" Я, кстати, совершенно не был уверен, что это Средиземное море. Вкус проглоченной забортной воды был странным и непривычным.
   - Как, разве я еще не представился? - оживился он, - позволь исправить эту оплошность. Ты говоришь с капитаном Джеком Воробьем, а подобравшее тебя судно - знаменитая "Черная жемчужина"! Слышал небось?- он замолчал, явно ожидая эффекта.
   - А разве я должен был о нем слышать?- удивился я.
   Он даже замешкался - чуть-чуть, на полсекунды. Смутить его было явно непросто.
  - Что за манера отвечать вопросом на вопрос?
  - Ты никогда не имел дела с евреем?
   Мы молча уставились друг на друга. Разумеется, я отвел глаза первым. Он удовлетворенно засмеялся.
   - А ты забавный... Мне приходилось бывать в Старом Свете, и евреев я, разумеется, видел... Но дела с ними и вправду не имел - они боятся чужаков... Испанский ты знаешь, стало быть оттуда? А точнее? Бургос, Альхамбра? Для еврея ты даже слишком бойкий...
   - Кордова, - машинально ответил я, - постой... что ты сказал?
   - Что вы обычно шарахаетесь от собственной тени, - пожал он плечами, - а христиан и вовсе на дух не переносите... Не обижайся, сынок, но это правда.
   - Да я не о том,- отмахнулся я, - ты сказал - в Старом Свете?
   - Ну да. А чего ты так всполошился?
   - А тут что, по-твоему, Новый?
   Он озабоченно нахмурился и отодвинул от меня кружку.
   - Сынок, пожалуй, тебе уже хватит. С непривычки-то...
  Я медленно встал, держась за стол. Зрение почему-то расфокусировалось.
   - Парень, успокойся!  - сказал он, жалостливо наблюдая мои попытки стоять ровно, - если хочешь, пусть тебе будет Старый, только сядь.
   - Где. Мы. Находимся? - выдавил я наконец, - что это за море?
   - Карибское, - очень осторожно ответил он, - а тебе какое нужно?
   Сшибая посуду локтем, я стал медленно оседать на пол. Он успел обежать стол и подхватить меня под мышки. Последним, что я услышал, было его сердитое:
   - Вот еще наказание на мою голову! Говорил же - хватит!!

Продолжение следует

Отредактировано АйзикБромберг (2007-08-16 22:57:50)

Глава восьмая. Бесплодная смоковница.

   Прошел год нашего супружества, второй, третий.
   Дина не беременела.
   К пятнадцати годам она совершенно преобразилась. Выросла, постройнела, стала вровень со мной. Тело ее теперь напоминало тонкий изящный кувшин для вина, со столь же сладостным содержимым. Походка стала величественной; даже если она просто проходила через двор с корзиной белья, я замирал от красоты ее движений. Отросшие волосы струились по плечам темным водопадом, и лежа в полумраке спальни, я готов был часами любоваться этим зрелищем. Умолял ее не торопиться забирать их под головную повязку, скрывавшую, как положено, все до последнего волоска. Но даже повязка ее не портила. Что говорить, я был в полной мере вознагражден за свое терпение.
   Но она не беременела.
   Сначала она никак не проявляла своего беспокойства, потом между ее изогнутых бровей залегла тоненькая темная складка. С каждым месяцем взгляды моей матери все чаще останавливались на талии припозднившейся невестки, отец начал тихонько вздыхать и стал дольше задерживаться по вечерам в синагоге. Как будто некое серое облако повисло над головой Дины, и все росло, темнело, сгущалось.
   Я попытался подбодрить ее, как тогда, в первое наше утро, но осекся под ее взглядом. Она уже была вполне взрослой женщиной. Она не нуждалась в жалости и утешениях, а хотела честно выиграть свой поединок. Так прошло еще несколько лет.
   На исходе девятого года отец решился поговорить со мной. Он, как и положено отцу и благочестивому еврею, искренне считал себя в ответе за своих детей, сколько бы лет им ни было. Не удивлюсь, что и виновником моего несчастья он тоже считал себя. Например, потому, что растил меня слишком мягко (вот когда наверняка припомнились дедовы упреки!). Позволил мне на целых пять лет удалиться в чужой, полный соблазнов мир, откуда я вернулся слишком развращенным свободой.
- Нужно было женить тебя в четырнадцать, как меня самого женили в свое время, - вздохнул он, - тогда у меня уже был бы десяток внуков.
- У тебя есть внуки, отец, - возразил я, замирая от собственной дерзости. Это была правда. Две мои старшие сестры оказались плодовиты. К сорока годам обе превратились в сварливых толстух с красными руками и лицами, и каждая проходила по улице, волоча за собой гроздь ревущих ребятишек, а под сердцем неся следующего. Нельзя сказать, что в их семьях царил мир, дети частенько получали подзатыльники, побаивались родителей и постоянно дрались между собой, мальчики и девочки, без разбора. Но это не значило ничего, главное - брак был благословен. Народ Израиля продолжал себя в детях, на радость Всевышнему.
   А моя красавица жена оказалась никчемным товаром.
   - Через год будет десять лет, - с усилием сказал отец, пропустив мимо ушей мое непочтительное высказывание,- и если к тому времени...
  - Нет, отец, - услышал я чей-то голос и с изумлением понял, что эти кощунственные слова произнес я сам.
   Он, наверное, решил, что ослышался. Изумление на его лице сменилось гневом, рука потянулась к посоху. Я замер.
   - Другой отец поговорил бы с тобой иначе, - произнес он наконец, тяжело дыша.
   - Я в твоей руке, - ответил я, не опуская глаз, - поступай как хочешь.
   И тут он выронил посох и заплакал. Я в ужасе смотрел на него, не смея приблизиться. Нечего было и думать обнять его - такой непростительной фамильярности не водилось даже в нашей просвещенной семье.
   Он сделал мне знак выйти. Я молча повиновался.
   В спальне - единственном месте в доме, где можно было укрыться от посторонних глаз, я застал ее. Она не плакала, лицо было безмятежным и бездумным - и это показалось мне куда страшнее слез. Я понял, что она решилась сама.
   - Если через год я не забеременею, - ровным голосом сообщила мне моя жена, - то потребую у тебя развода.
   - И ты! И ты тоже! Что я сделал тебе, что ты так меня ненавидишь?
   - Ты добрый муж и потому нуждаешься в хорошей жене.
   Я опустился на колени и уткнулся лицом в теплую впадину ее платья. Она не противилась, но и не прикоснулась ко мне.
   Я поднял к ней залитое слезами лицо:
   - Дина. Девять лет назад на этом самом месте я пожалел тебя. Неужели ты сейчас...
   Она ответила мне жалостливым взглядом, в котором ясно читалось : "дурачок, как ты не понимаешь, у меня нет выбора". Она отвергала меня первой, чтобы этого не сделал я сам.
   В тот день я понял несколько простых, но чрезвычайно важных вещей. Первое - как ни прячься от судьбы, она тебя достанет. Второе - любая женщина по определению старше мужчины, ибо она мать. Если нет своих детей, она будет матерью брату, мужу, отцу. И, как положено матери, возьмет их муки на себя. Третье и главное - законы Торы писаны вовсе не в расчете, что их станут соблюдать буквально. Люди не ангелы и все равно будут нарушать запреты. Но зато пусть пожизненно мучаются виной за то, что их нарушили.
   Я пошел к главе иерусалимской общины, равви Ицхаку Гуру, моему тезке.
   Он принял меня почти сразу, на удивление быстро. Это был маленький высохший старичок с кустистыми бровями и носом картошкой. Такими изображают гномов на немецких гравюрах. Рядом с ним я почувтвовал себя переростком, даром что всегда терялся в толпе.
   Он молча указал мне на стул напротив себя. Я помешкал, но все-таки сел.
   - Исаак Бромберг, - заговорил он тоненьким старческим голоском, - известный толкователь Писания и лучший ученик ешивы. Здоровы ли твои почтенные родители?
   - Да, - сипло ответил я и прокашлялся, - благодарю, равви, дома все здоровы.
   - И твоя жена тоже? - взглянул он в упор.
   - Да, равви, - твердо ответил я, поняв, что терять нечего, - моя жена здорова и благополучна.
   Он помолчал, пожевал губами. Это выглядело очень забавно.
   - Ты когда-нибудь слышал имя Баруха Эспинозы? - вдруг спросил он.
   - Да, равви, - ответил я, - он был отлучен амстердамской общиной за безбожие и умер в изгнании, никогда больше не увидев своей семьи.
   - Твои родители очень любят тебя, - сказал он, помолчав, - вашу семью почитают. Доброе имя следует беречь от пятна, потом уже не отмоешь.
   - Да, равви, - произнес я сквозь ком в горле, - и мне бы не хотелось, чтобы о моих родителях плохо подумали. Например, что они воспитали плохого сына, который отверг свою благочестивую, усердную и добрую жену только из-за того, что она ДОЛГО не беременела.
   - Долго? - переспросил он, будто недослышал. Его взгляд вцепился в меня и не отпускал. Я кивнул.
   - Праматери нашей Рахили это не удавалось в течение двенадцати лет. А если бы Иаков отринул ее за бесплодие, где был бы сейчас народ Израилев?
   - У Иакова было две жены,- задумчиво ответил равви, -он мог бы позволить себе и такое...
   - А я не могу, равви, - подытожил я -, Дина у меня одна.
   - Одна? - уточнил он на всякий случай.
   - Одна, равви, - как мог твердо ответил я.
   Он откинулся в кресле со странно удовлетворенным видом.
   - Благодарю за интересную беседу, - произнес он и снова впился в меня взглядом. - Мир тебе. Передай привет ВСЕЙ твоей почтенной семье.
   Я молча поклонился и пошел обратно в свой зачумленный дом.

   ...А на следующее утро Дина ощутила первые признаки беременности.

Продолжение следует.

Отредактировано АйзикБромберг (2007-08-20 16:14:18)

Все, что я описал - чистая правда. Будет  еще много интересного.

А смола? И потом, я был босой, помнишь?

Разумеется, ты, как и я, родился новорожденным)))
Дело в том, что даже на "Жемчужине", где я чуть ли не самый старший, я все равно этого не ощущаю.
Так воспитан. Или врожденное. Поэтому очень завидую тем, кто не боится принимать решения,
совершать поступки и нести ответственность. Это и есть взрослые, остальное неважно.
Так что по этим меркам ты явно взрослый, иногда даже слишком...
Привычка валять дурака - еще не признак детства.

Кстати, похоже ли я тебя изобразил?

Глава десятая. Минарет.

   Белый квадратный камень. Ноздреватая поверхность изрядно засалена моей спиной и локтями. Ложась спать, я всегда подкладываю запасную куртку между собой и этим камнем. Иначе холодно, даже летом.
   Два дня назад мне дали свидание. Лучше бы не давали.
   Стройная красавица со страшными, темными кругами под глазами. Лоб перерезала вертикальная морщина. Изящные пальцы дрожат еле заметно. Она высоко держит голову и улыбается ровной улыбкой - теперь она мать, а я сын. Мне здесь тяжело. Меня надо поддерживать.
   На руках у этой незнакомой, закованной в броню Дины - двухлетний малыш, милый, светлокожий. Рыжеватые колечки волос. Приветливый взгляд, в нем нет страха, нет стеснительности. Дина растит ребенка не так, как растили моих родителей, и не так, как растили меня. Не запугивает, не стыдит, не упрекает за любое проявление детства. Дает очень много свободы. Теперь, наверное, мой отец ворчит целыми днями, что мальчика слишком распустили. Все возвращается на круги своя.
   Ребенка зовут Мардко.
   Я же стою по другую сторону решетки, пытаясь улыбаться, и при виде этих женщины и ребенка, от которых за версту веет сиротством, мне хочется выть. Потому что погубил их не кто иной, как я сам.
   ...- Эй, Исаак, проснись, будь ты неладен!
   Нехотя поднимаюсь. С Деметриосом шутки плохи - не встанешь, получишь затрещину. Рука у него тяжелая. Последние дни только это соображение и заставляет меня через "не могу" подниматься по утрам, давиться принесенной пищей, через силу глотать теплую воду из кружки... Иначе так бы и валялся целыми днями, пялясь на белый камень. Правда, он не знает, что будить меня не надо - я и так всю ночь не спал.
   - Пошли, - бросает он мне.
   - Куда? - вяло возражаю я - двигаться совершенно неохота.
   - Увидишь.
   Он так бережет слова, будто каждое обходится ему в динар золотом... Фразы из одного слова - его конек. Даже забавно. Зевая, я плетусь за ним - вверх, вверх по крутым ступенькам, поеживаясь от утренней прохлады. Скоро осень, похолодает, жара будет вспоминаться с ностальгией... И вдруг в лицо ударяет ветер.
   Вздрогнув, я понимаю, что стою на верхней площадке круглой каменной башни, обнесенной по краю ржавой оградой. Рядом - коническая закругленная каменная верхушка с облезлым золотым полумесяцем на спице. Внизу - Город. Видны крыши домов, ниточки улиц, скупые пятна зелени. Ветер лезет в рот и не дает дышать.
   Деметриос привел меня на площадку минарета.
   - Смотри, кейрос.
   Я поневоле смотрю. Дышать нечем, но почему-то невидимый тугой обруч, сдавливавший мои ребра последние несколько суток, чуть ослабевает. Кружится голова, я  было пошатнулся, но ограда держит надежно.
   Глаза уже слезятся, но закрывать их не хочется. Жалко упустить такое зрелище.
   Никогда в жизни я не видел Города с высоты птичьего полета.
   Деметриос берет меня за плечи, разворачивает к себе :
   - Понял?
   - Понял, - глупо отрицать правду.
   - Тогда пошли обратно. Много дел.
   Мы начинаем спускаться.

   
   Продолжение следует.

Отредактировано АйзикБромберг (2007-08-19 03:36:11)

Что "И..."???

А-а... Даю дальше.

Глава одиннадцатая. Роды.

   Явное свидетельство бытия Божия, полученное мной в то памятное утро, казалось бы, должно было снять с души страшную тяжесть последних девяти лет. Но не тут-то было. Невольно закрадывалось подозрение, что это только начало. Я уже не был восторженным дурачком, верящим, что одним верным ходом можно обеспечить себе победу в игре. Особенно когда твой противник так любит проверять тебя на прочность и так нуждается в постоянных доказательствах твоей любви. Я готов был простить ниспосланные испытания, но не любопытство испытателя. И если бы речь шла обо мне одном...
   Беременность протекала легко. Так говорили моя мать, сестры и соседки. Я же мучился угрызениями совести, но старался  успокоиться вечными мужскими рассуждениями, что "так положено". Было немыслимо вести разговоры с бледной измученной женщиной с помутневшими глазами, полулежащей на подушках. Единственное, чем можно было помочь ей - это оставить в покое.
   Потом стало полегче, она поднялась на ноги, ожила и принялась шить и вязать. Позволяла мне коснуться щекой таинственной, пугающей выпуклости, обозначившейся под ее недавно просторным платьем. Откуда это взялось, и к добру ли, и при чем тут я... - вот единственные мысли, посещавшие в такие моменты. Я старался прятать глаза, но моя жена давно уже видела меня насквозь и лишь покровительственно усмехалась. Я свое дело сделал, дальше она отправлялась одна по длинной дороге, предназначенной каждой женщине. Нелегко признаться, но я всякий раз облегченно вздыхал, оставляя ее дома и отправляясь в ешиву, где теперь преподавал сам, или к кому-нибудь из приятелей, скупой неторопливой беседой скрашивающих мое ожидание. Думаю, с моим уходом остающиеся в своем царстве жена, мать и служанки облегченно вздыхали тоже.
   Наконец она почти перестала вставать, превратившись в придаток к огромному живому шару, который уже вовсю шевелился и вообще вел себя совершенно самостоятельно. Движения детской ножки были видны настолько отчетливо, что наводили оторопь. Дина только смеялась, бесстрашно поглаживая место, где только что прокатилась очередная волна, и разговаривала с "маленьким", как будто он уже был в этом мире. Я определенно чувствовал себя лишним.
   А потом среди ночи меня разбудил вопль.
   Когда начались схватки, Дина умудрилась подняться и деликатно растолкать свекровь, не потревожив мой сон. Когда я все-таки проснулся, дом уже оживал, приводимый в состояние полной готовности, как спускаемый со стапелей корабль. Все было, разумеется, давно предусмотрено, только я, несмотря на свои старания, оказался решительно не подготовлен. Несколько бесконечных часов прошло без всяких изменений. Когда крики из-за двери и мельтешение перед глазами растрепанных полуодетых женщин достигли апогея, я сел в углу, заткнул уши  и попытался забыться. Мне было все равно, где, лишь бы переждать бурю, конца которой все не было видно. Я малодушно покинул ее тогда, и этого не загладят никакая любовь и забота, проявленные впоследствии.
   Я не имею сил рассказывать о последнем часе, домыслите все за меня. Я не знал, кого ненавидеть больше: себя, положившего начало этому чудовищному действу, столь привычному в нашем жестоком мире, или Того, кто назначил жуткое испытание, не спросив женщину, сможет ли она пройти его не сломавшись.
   Я встретил прохладный рассвет опустошенным и равнодушным. Еще сам не признаваясь себе, я уже был отступником. И то, что случилось со мной полугодом позже, было лишь немного запоздалым следствием той привычно душной и влажной иерусалимской ночи, когда я стал отцом.

Продолжение следует.

Отредактировано АйзикБромберг (2007-08-20 16:26:10)

Арабеллочка, я же не трактор. Да и то есть такой термин - усталость металла. И написание не всегда дается легко. Я сейчас сижу и медленно прихожу в себя после только что написанной главы.

Все в порядке, носки и пятки. Просто у меня не лежит готовое,
как вы могли подумать, а пишется постепенно.
Кстати, простите, если напугал последней главой...
Учтите, в наше время роды обезболивают (это на всякий случай).

Глава двенадцатая. Невольничий корабль.

   ...- Геро-ой! А герой! Ты где?
   Я не ответил. Если я так уж позарез понадобился Джеку, пусть поищет...
   Но сидеть вот так скорчившись между бочками с солониной было неудобно, и первый же шорох меня выдал. Джек неторопливо подошел, созерцая мой затылок, так как обернуться я и не подумал. Наступила тишина, нарушаемая только толчками волн о борта снаружи. Здесь, в трюме, они звучали куда глуше, чем на верхней палубе. И тут Джек снова заговорил:
  - Ну вот что, сынок, у меня мало времени. Так что будь добр, повернись ко мне лицом.
   Что-то в его голосе заставило меня подчиниться. Несколько секунд мы любовались друг на друга, потом он небрежно опустился  на бочонок рядом со мной и продолжил как ни в чем не бывало:
   - Ну что, обидно небось, а?
   - Иди ты к черту, Джек, - огрызнулся я, в ужасе чувствуя закипающие на глазах слезы, - неужели тебе было так трудно? Ты здесь царь и бог, тебя все слушаются, только кивни! А у этого несчастного, что бы он там ни натворил, была только одна жизнь!
   ...Мы как будто снова стояли там, на палубе "Эль Амистад", удивленно созерцая толпу высоких, черных как смоль, голых и изможденных людей, закованных в ручные и ножные кандалы, а в середине ее, у штурвала - грязного и оборванного белого мужчину с полубезумным взглядом.
   Невольничий корабль, испанец, перевозящий живой товар из Черной Африки. Пленные глядели недобро, но напасть не пытались. Во всяком случае, пока.
   На лицо Джека было страшно смотреть. С перекошенным ртом он шагнул к рулевому, да так уверенно, что черные великаны мигом расступились, очистив ему дорогу.
   - Кто такой? - рявкнул наш капитан, хватая мужчину за грудки.
   - Луис Эрнандес, я помощник штурмана, - испуганно пролепетал тот, и сильно затряслись лежащие на рукоятках руки, - ведь вы поможете мне, сеньор? Я двое суток на ногах, ничего не ел, они не дают мне отойти от штурвала...
   - Где остальная команда?
   - Они всех убили и сбросили за борт, сеньор... Даже священника... Даже юнгу.
   - А тебе за что такая честь?
   - Они понятия не имеют, как управлять кораблем... Хотят, чтобы я отвез их назад, на родину... Сеньор, спасите меня, умоляю...
   Джек очень недобро усмехнулся. Склонил голову набок, с любопытством заглядывая в лицо рулевому и наблюдая, как гаснет в его глазах надежда и в ужасе приоткрывается рот.
   - Я пять лет был рабом на хлопковых плантациях на Ямайке, приятель... Смекаешь?
   Тут из толпы негров выделился один, пониже других ростом, но явно главный. Он что-то гортанно выкрикнул, обращаясь к Джеку, и ткнул пальцем в Эрнандеса.
   - Переводи! - велел Джек. - И гляди мне в глаза, сволочь! Я почувствую, если ты соврешь!
   Вот что мы узнали. Двумя неделями раньше "Эль Амистад" принял на борт три сотни пленников, частью захваченных в разоренных селениях, частью выкупленных у местных царьков за пару мушкетов, стеклянные бусы и несколько ящиков рома. Разумеется, первыми перемерли дети - их было немного. Полдюжины женщин и двух подростков, заболевших на пятый день, выбросили за борт еще живыми, не удосужившись отцепить друг от друга... ( Тут у капитана сильно задергалось левое веко, он замахнулся на рулевого, но сдержался, очевидно сообразив, что со сломанной челюстью тот не сможет переводить дальше. ) Наконец два дня назад Сен Ке - тут он ткнул себя пальцем в грудь - удалось вырвать из переборки гвоздь, которым крепились его кандалы...
   - Довольно, - отрезал Джек, взглядом затыкая Эрнендесу рот, - на рею его! Гиббс!
   - НЕТ! - тонко закричал Эрнандес, падая на палубу и обнимая сапоги Джека, - Нет, умоляю вас! Я ни в чем не виновен! Клянусь, я ни одного из них не тронул и пальцем! Я ухаживал за ними, когда они заболели, носил им воду, кормил! Я не хотел, чтобы их убивали, но кто бы стал меня слушать!
   - А ведь ты не врешь, - констатировал Джек, - и будь я просто случайным прохожим, я бы еще подумал... Но твоя беда в том, что ты обратился не по адресу. Я слишком многих друзей похоронил в том аду, куда ты вез этих людей, слишком много унижений вытерпел и слишком много рубцов от кнута заработал. Бог тебя простит, к нему и взывай, если хочешь. Адьос!
   И, высвободив сапоги из его рук, Джек крупными шагами двинулся в сторону капитанской каюты. Но был вынужден остановиться.
   Я встал у него на дороге.
   - Это еще что за явление? - из последних сил сдерживаясь, вопросил Джек и попытался отодвинуть меня в сторону. Не понимаю, каким образом, но мне удалось устоять на ногах. Ростом и сложением капитан не превосходил меня, но был гораздо сильнее. Я уперся ногами в палубу.
   - Джек, пожалуйста... не трогай его.
   - Ты спятил, парень? Будешь еще мне указывать?
   - Джек, я прошу тебя. Он этого не заслужил.
   - А ты видел, как скованных вместе женщин и детей сбрасывают за борт? Как людей забивают насмерть на хлопковом поле? Они это заслужили?! Отвечай! Если скажешь, что да, я отпущу его! - крикнул Джек, сгребая в кулак перед моей рубашки.
   Он в бешенстве уставился мне прямо в глаза, и я потупился.
   - Нет, Джек, - ответил я, покачав головой, - они этого не заслужили.
   - То-то же! А теперь проваливай, пока я тебя не велел поставить рядом с ним!
   Я снова шагнул вбок, загораживая ему дорогу.
   - Джек, прояви милосердие. Я не верю, что ты казнишь этого несчастного за чужие преступления. Ты не настолько жесток.
   - Нет, тебе определенно надоело жить! Я именно настолько жесток, и даже больше, чем ты можешь себе представить! Ты мой ровесник, а несешь ересь, достойную ребенка! В какой теплице тебя вырастили, Айзик?
   - Джек, ты прав, я действительно не знаю жизни. Но я прошу  - не делай этого!
   - Довольно, черт возьми! Гиббс! Убери его!
   - Нет! - закричал я и схватил его за рукав камзола, понимая, что еще секунда и меня оттащат, - Джек, если ты это сделаешь, Я НИКОГДА ТЕБЕ НЕ ПРОЩУ!
   Повисла убедительная пауза. Команда застыла, дружно приоткрыв рты, и каждый в отдельности, должно быть, спрашивал себя, не снится ли ему все это. Невольники недоуменно переглядывались, но стояли тихо. Гиббс застыл в шаге от меня, явно стараясь не встречаться взглядом с Джеком и по возможности не дышать.
   - Кто ты такой, чтобы меня это заботило?- спросил наконец Джек.
   - Ты спас мне жизнь, - брякнул я первое, что подвернулось, - я думал, ты мне друг.
   Кто-то в первом ряду неуверенно хихикнул. Потом другой. Через несколько секунд грохотали уже все, включая чернокожих, поддавшихся общему веселью. Разрядка пришлась напряженной толпе как нельзя более кстати. Не смеялись только двое - я и Эрнандес.
   Нет. Трое. Подняв глаза на Джека, я увидел, что он тоже не смеется.
   - В трюм его, - бросил он, отшвыривая мою руку, развернулся и ушел к себе.
  А теперь мы молча сидели среди бочек и мешков, прислушиваясь к шлепкам волн о просмоленные доски. От напряжения у меня заболела спина, но сменить позу я не решался.
   - Айзик, ты слышал такое слово - прецедент? - заговорил вдруг Джек.
   - Да.
   - Ты понимаешь, что, отмени я свой приказ на глазах у людей, команда станет вить из меня веревки? Одного бунта мне хватит на всю жизнь...
   - А у тебя уже...
   - Ладно, это было очень давно, я с тех пор резко поумнел.... Знаешь, в чем твоя беда, парень? Тебе кажется, что такое слабое и  беззащитное создание, как ты, может всего добиться, растрогав своей отвагой окружающих. А тебе не приходит в голову, что будь на моем месте другой, он и правда велел бы тебя вздернуть? За подстрекательство к бунту. И никто на всем флоте его бы не осудил.
   - Примерно то же самое мне говорил мой отец...
   - Значит, тебе повезло с отцом, а ему не повезло с сыном, - хмыкнул Джек. - Как ты не понимаешь, что эти бедняги заслуживают гораздо большей жалости, чем твой проклятый Эрнандес? Ты представляешь, каково им пришлось?
   - Рабами были мы в земле Египетской, Джек, - ответил я.
   - Вот именно... Ладно, черт с тобой, вставай. Считай, что получил амнистию. Сейчас будет ужин.
   Я было встал, но покачал головой.
   - Прости, Джек, я не хочу наверх. Я никогда еще не видел повешенного, и кусок, боюсь, не полезет мне в горло...
   - Какого повешенного? - изумился Джек.
   У меня потемнело в глазах.
   - Но ты же сказал... - пролепетал я, опускаясь на бочку, чтобы не упасть.
   - На что мне его вешать, скажи на милость? Кто-то же должен указать кораблю обратный курс? Одного его мы с ними, конечно, не отпустим, отрядим полдюжины ребят, чтоб приглядели за порядком и потом привели судно на Каймановы острова. "Эль Амистад" - моя законная добыча. Смекаешь?
   - Джек, чтоб тебе пусто было! Почему ты не сказал мне сразу?!
   - В другой раз будешь знать, как хватать своего капитана за что попало... Кстати, ребята сегодня поймали двух черепах... Ты когда-нибудь слышал о черепаховом супе?

Продолжение следует.

Отредактировано АйзикБромберг (2007-08-29 14:24:11)