Люди, спасибо... Вы только читайте и оставляйте отзывы, хоть ругательные... я без этого чахну.
Постараюсь...

Искренне ваш-
Бромберг

Глава четырнадцатая. Жертвоприношение Авраама.

   Дина быстро оправилась от родов и, оттеснив всех от сына, занялась им сама. Кормила, купала, пеленала, укачивала ночами, никому не давая  приблизиться к колыбели. Меня нехотя допускала посмотреть. Красное сморщенное создание, обнажающее в крике малюсенькие беззубые десны, вызывало у меня острую жалость. Я непонятным образом чувствовал, что самому младенцу роды дались не легче, чем матери, что он сбит с толку, оглушен и ослеплен этим новым миром и вдобавок всего боится. Очень хотелось успокоить его, унять этот дикий страх, как когда-то удалось с его матерью (Боже, как же давно это было!) Но я боялся, что мои неловкие движения и недостаточно нежный тон только испугают его, и даже не пытался взять его на руки. Кроме того, жена бы этого не одобрила. Кажется, она и меня ревновала к нему тоже.
   Но пережитое в ночь родов продолжало преследовать меня. Это было просто глупо - ведь сама пострадавшая ни на что не жаловалась, да и кричала она тогда, как обмолвилась раз моя мать, гораздо меньше, чем могла бы. И если допустить такую дикую мысль, чтобы подойти и спросить ее сейчас - в перерыве между двумя кормлениями - очень ли было больно, она, уверен, посмотрела бы с недоумением и ответила что-нибудь вроде "Да я уже обо всем забыла."
   Так за кого, собственно, мог я пенять? Неужто за себя самого?
   А ведь мне приходилось по-прежнему являться по утрам в ешиву и внушать своей дюжине учеников любовь к Тому, кто в страшную ночь не ответил на мои мольбы, не облегчил ее страданий и даже не разделил их между нами, раз уж мы оба приняли равное участие в выполнении Его заповеди "плодитесь и размножайтесь". Я чувствовал себя, пожалуй, так, как если бы на моих глазах истязали кого-то другого за мои собственные преступления, да еще не велели роптать на это.
   Так прошло несколько месяцев. Я стал рассеянным и злым, и самое скверное - начал видеть во всем вокруг подтверждение своим мыслям. Люди стали казаться мне сплошь лицемерами, говорящими вовсе не то, что чувствуют, - либо стадом баранов, стреноженных веревками из шкуры их же убитых собратьев. Несколько раз в разговоре с отцом с моего языка срывалось такое, что он только морщился, как от боли, и страдальчески глядел на меня, не говоря ни слова. Я, разумеется, тут же раскаивался, догонял его и умолял простить, а потом все повторялось. Я чувствовал, что попросту срываю на нем свой гнев, и это ужасало, но я не мог остановиться. А тут еще по Городу разнеслась весть об очередном костре на площади в Мадриде - наш единоверец, разоблаченный Святой инквизицией и не пожелавший отречься от Господа своего. Господь не отплатил ему той же монетой - и допустил сожжение. В день казни жертве исполнилось семнадцать лет.
   Это стало для меня последней каплей. И прежде задумчивый, теперь я часто застывал посреди урока, прервав чтение, и погружался в свои мысли, пока кто-нибудь из мальчиков почтительным вопросом не возвращал меня к действительности. Мои ученики любили меня за веселость, снисходительность и хорошо подвешенный язык; этим, видимо, и объясняется тот факт, что они до последнего скрывали мое состояние от начальства.
   В тот день я рассказывал им о жертвоприношении Авраамовом.
   Никогда еще каждое слово не давалось мне так мучительно, как будто приходилось проталкивать через горло тлеющие угольки. Дойдя же до сцены, где старый отец по слову Господа воздевает нож над горлом связанного сына, я попросту замолчал, потому что не мог говорить дальше. Махнув рукой, я развернулся и вышел вон.
   Назавтра меня пригласил к себе равви Гур. Как ни глупо это звучит, но я все-таки был рад, что говорить со мной решил именно он - кажется, единственный человек, чей авторитет в вопросах веры еще оставался для меня незыблемым. Я понимал, что ничего хорошего меня не ждет - и все-таки был почти спокоен, когда снова  вошел в знакомую комнату, поклонился и сел - на то же самое место.
   - Здравствуй, Исаак Бромберг, - тем же бесстрастным голосом приветствовал меня мой тезка, - а на сей раз здорова ли и благополучна твоя семья?
   Последние слова прозвучали по-новому, и я вздрогнул.
   - Благодарю, равви, - ответил я очень тихо, - все здоровы.
   - Жертвоприношение Авраамово, - как бы продолжая прерванную беседу, сказал равви Гур, - да, это очень трудный урок. В свое время он и мне дался нелегко. Да, да, - не смотри на меня так! Я такой же человек, как ты, и тоже был молод. Я и теперь считаю, что это ужасно, если отец приносит свое дитя в жертву... Пусть даже с самыми благими намерениями. Долгожданное дитя, у которого впереди вся жизнь. Чем ты оправдаешься перед ним?
   - Ничем, равви, - ответил я, - ничем.
   - Осудить деяние Авраамово имеет право лишь тот, кто сам поступил иначе, - заключил он, вставая, - а теперь возвращайся в свой дом и подумай над моими словами, Исаак Бромберг.
   Но мне не пришлось воспользоваться его советом, потому что до дома я так и не дошел - меня взяли по дороге.
   
Продолжение следует.

Отредактировано АйзикБромберг (2007-09-06 13:07:25)

Глава шестнадцатая. Мешок с финиками.

   Когда я встретил эту женщину второй раз в жизни, это чуть не стоило мне сердечного приступа. А ведь первая встреча, случившаяся примерно тремя месяцами ранее, оказалась куда как неплоха...
   ... Дни проходили за днями, не принося ничего нового. Я не сомневался, что мой надзиратель навеки вычеркнул меня из памяти, и теперь я был для него всего лишь одним из многих существ, которым он дважды в день разносил еду, заставлял убирать камеру или изредка использовал для хозяйственных нужд. Такие люди, как Деметриос, ничего не делают наполовину - они этого просто не умеют. Оставалось только смириться.
   Я понимал, что теперь никто меня не защитит, если лотерея тюремной жизни выбросит на поверхность мой номер, но пока меня не трогали. Как ни странно, это мало заботило - я опять погрузился в апатию. Как теперь стало ясно, наши лаконичные беседы, иногда скрашивавшие мое одиночество, были мне дороже, чем относительная безопасность, даруемая его покровительством. Так прошло довольно много времени - я почти не следил за его ходом. Видимо, я превратился в опытного заключенного, который отличается от новичка тем, что никуда не торопится, ибо знает, что торопиться ему некуда.
   Вдруг в один особенно знойный день, когда солнце безжалостно било прямо в окно, а стены раскалились, явился незнакомый пожилой турок. Я сидел, забившись в самый темный угол, полуголый и мокрый от пота, и слизывал с губ соленые капли. Его появление, несомненно, спасло меня от теплового удара, и я с радостью отправился с надзирателем во внутренний двор, перебирать припасы в кладовой. Я даже не особенно рассчитывал чем-нибудь поживиться - в такую жару мне обычно не лезло в горло ничего, кроме воды.
   Кладовая встретила нас духотой и вонью гниющих плодов, но по крайней мере здесь было чем дышать.  Мы вытащили из стопки несколько старых камышовых корзин и принялись за дело. Требовалось отделить, так сказать, зерна от плевел, то есть совсем испорченные финики и инжир от еще пригодных к еде.
   Старика звали Азизом. Он выглядел неуверенно - явно еще не осмотрелся в этих стенах и даже не научился рявкать на заключенных, но я уже знал, что это вопрос недели. За время отсидки перед моими глазами прошло несколько таких новичков, и все освоили новую роль на удивление быстро. Вот к понижению привыкать больнее... Но я отвлекся.
   Я все ждал, когда он сообразит, что работа наравне со мной ниже его ранга, и ждать пришлось недолго. Сам я ничего говорить не спешил, потому что уже не был тем нетерпеливым дурачком, которым попал сюда около года назад.  Задавать вопросы и вообще заговаривать первым - прерогатива начальства, этому меня тут научили быстро.
   Итак, скоро Азиз вспомнил, что он теперь важная персона. Сделав вид, что просто показывал мне, как нужно работать, он отряхнул руки и с достоинством удалился, дав мне прощальное наставление и ткнув для порядка кулаком между лопаток. Я остался один.
   Первым делом, разумеется, я сделал то, что делает любой раб по уходе хозяина : повалился на мешки и отдыхал минут десять. Потом, решив чересчур не наглеть, встал и хорошенько огляделся. Раз уж выпал такой случай, глупо им не воспользоваться. Уготованное мне судьбой развлечение было не бог весть каким заманчивым, но учитывая, что я уже месяц не покидал камеру...
   Гнилые и полугнилые плоды, которые пришлось перебирать, меня не особенно прельщали. Я быстро исследовал кладовую вдоль и поперек. Она оказалась очень большой, что неудивительно при таком крупном хозяйстве. Пахнущая плесенью задняя стена терялась в темноте, а ближе ко входу рядами громоздились корзины, мешки и ящики. Все они были запечатаны. Так, здесь мне определенно делать нечего...
   А вот развязанный и наполовину пустой мешок с сушеными финиками казался вполне достойным внимания. Он лежал в глубине помещения, в тени, и даже войди сюда кто-нибудь, он не сразу меня увидит...
   Я и не подозревал, насколько окажусь прав. Не успел я запустить руку в мешок, как в дверях показалась расплывчатая от слепящего солнца фигура.
   Женская.
- Рыжий! Эй, где ты? - окликнули меня почему-то вполголоса.
   Я перестал дышать. Пальцы судорожно сжались, раздавливая в кулаке краденое казенное имущество. Сперва мне и в голову не пришло, для чего я мог ей понадобиться. По здравом размышлении, вряд ли она подкарауливала меня здесь для того, чтобы накрыть с поличным и тем заслужить одобрение начальства...   
   Тут, видимо что-то разглядев, она размеренным шагом (мелькнуло в памяти что-то похожее, пропало), направилась прямо ко мне, хотя после ослепительного дневного света никак не могла меня видеть. Подошла вплотную, засмеялась. Обнажились красивые ровные зубы. Крепкая, широкобедрая, с неожиданно тонким станом  - классическая левантийская матрона. Отличная мать. Заботливая, но не слишком верная жена. Начинающая увядать от жестокого солнца и тяжкой работы, но еще достаточно свежая и полная сил. Осенний плод, который всегда слаще раннего. Запах разгоряченного тела, перца и оливкового масла...
   Так и не разжав кулак, я протянул руку и осторожно обнял ее за шею -  изящную, гибкую, увешанную бусами... Но тут ей явно надоело ждать, и в следующую секунду мой рот оказался залеплен ее крепким поцелуем, я захлебнулся и, увлекаемый ею, рухнул вниз, прямо на развязанный мешок с финиками... 
   Задыхаясь, умирая, воскресая заново, я скатился на холодный каменный пол, крепко приложился затылком, но даже не почувствовал боли. Как давно я не испытывал этого парения - когда ничего больше не нужно и ничто больше не страшно. Я поднял на нее еще замутненный, безумный взгляд. Глаза у нее оказались карие. Она смеялась, откинув голову на россыпь сушеных плодов. Взяла два, один сунула в рот, другой протянула мне.
   Я не отказался.
   ... И вот теперь она чинно прогуливалась по двору, в десяти шагах от того места, где мы с ней когда-то совершили вопиющее нарушение тюремного распорядка. Я стоял как громом пораженный, со стопкой пустых мешков подмышкой, тупо разглядывая ее сильно округлившуюся талию. Она безмятежно улыбалась и, кажется, вообще меня не заметила. Чего никак нельзя было сказать о мужчине, бережно поддерживающем ее под локоть.
   Взглянув мне в глаза, он хмыкнул, без особенной враждебности, однако давая понять, что ничего не забыл. На сей раз он не стал искушать судьбу, а молча развернулся и ушел, увлекая свою драгоценную спутницу.
   Я вернул Деметриосу долг.

Продолжение следует.

Отредактировано АйзикБромберг (2007-09-06 12:46:35)

Глава восемнадцатая. Один-ноль не в мою пользу.

   Я ожидал чего-то страшного, в памяти наперебой толклись жуткие сцены из прочитанных в детстве готических романов, всякие подвалы, факелы, прикованные скелеты и прочая глупость. И оказавшись в аккуратной, светлой и чистой каюте, обставленной под кабинет, с массивным письменным столом, креслами, зажженным камином и картой во всю стену, я не сразу понял, что достиг цели. Меня оставили одного. Я осторожно огляделся. Здесь было очень мило, обстановка располагала к размеренной работе и неторопливой беседе. Да и весь "Сансет", если уж честно, производил внешне куда более благоприятное впечатление, чем "Жемчужина" с ее латаными парусами, потрепанным общим видом и разномастным экипажем. Я приблизился к столу - светлое дерево, точеные бортики, бесцветный лак... Аккуратно разложенные письменные принадлежности, ровная стопка гербовой бумаги. Столбик книг. Почти как в отцовском кабинете. Я не удержался и взял верхний томик, это был "Симплициссимус", с картинками, полгода держал такой же под подушкой... За спиной  скрипнула дверь.
   От неожиданности я выронил книгу. Стремительно нагнулся, сцапал, положил на стол, чувствуя себя неловко. Наконец поднял глаза на вошедшего. И сразу остро ощутил неуместность своего присутствия в этой каюте. Босой, грязный, в задубевшей от пота рубахе, я стоял и смотрел на хозяина кабинета.
   Среднего роста; аккуратно, но неброско одетый, подтянутый; напудренный парик открывает высокий лоб, взгляд прямой и почти дружелюбный...
   - Мистер Бромберг?
   Именно так, с вопросительной интонацией, чтобы, по правилам хорошего тона, не смущать собеседника.
   - Что? Да... - я машинально склонил голову. Что это за человек, я же его не знаю, я веду себя не так... А как надо?
   - Присаживайтесь.
   Не без колебаний я решился осквернить кресло на львиных лапах своей сомнительной персоной. Он сел напротив. Но чудеса все не заканчивались.
   - Чашку чаю? Сейчас как раз без четверти пять. Составите мне компанию?
   - Да, - решительно ответил я, поневоле стараясь держаться как учили. Этот человек не навязывал светского тона, но вести себя рядом с ним по-другому было решительно невозможно. Хотелось поддержать разговор, начатый столь непринужденно, - дабы не ударить в грязь лицом.
   - Позвольте представиться, лорд Беккет, - чуть кивнул мой визави, пока лакей бесшумно расставлял приборы. Несмотря на качку, ни одна ложечка не съезжала с подноса, снабженного специальными углублениями. Я невольно вспомнил первый разговор с Джеком - и пролитый на колени глинтвейн.
   - Айзик Бромберг, к вашим услу... что? Это вы передали то "устное послание"? Какого черта?
   Он с улыбкой следил за моим растущим раздражением. Видимо, все шло по сценарию.
   - Это я ему дружок, да? Должен вас разочаровать - мужчины его не интересуют. У него любимое ругательство - bugger!*
   - Уймитесь, Бромберг. Я хорошо осведомлен о его привычках. В том числе и об этой маленькой стерве - Варлок...
   - Его частная жизнь вас не касается!... и почему "стерве"? Мисс Варлок - самая достойная и добрая женщина, которую я видел!
   - Взгляните на мой нос, Бромберг.
   Я осекся, ошарашенно уставившись туда, куда велели. Определенно некоторый крен влево просматривался...
   - Не может быть... - прошептал я, уже понимая, что может.
   - Но это еще не все, милейший. Ведь даже Варлок от не позволил бы того, что позволил вам...
   - На "Эль Амистад?" Откуда вы знаете?
   - Войдите, Эрнандес.
   ... Явление третье, так сказать. Те же и новое лицо. Надо отдать ему должное - он смотрел на меня без всякой неприязни. Был прилично одет, выбрит и держался с достоинством. Стоп... какого черта он тут делает?
   - Мы подобрали его в открытом море, - доброжелательно пояснил Беккет, опережая мои расспросы, - ему удалось спустить шлюпку, когда ваши соратники, как им и положено, перепились в хлам, угостив заодно и чернокожих. Действия подобных людей легко предсказуемы, и это сильно облегчает мою работу.
   - Ихо де путта**, - сказал я с тоской, - Луис, кто тебя тянул за язык?
   Эрнандес молчал. Видно было, что у погубившего меня человека есть совесть, и все происходящее действительно было ему неприятно.
   - Лорд Беккет и его люди спасли мне жизнь, - тихо ответил он наконец.
   - Я, между прочим, тоже, - буркнул я.
   Беккет с улыбкой прервал нас:
   - Ну-ну, не ссорьтесь, джентльмены! Главное, что удалось установить истину. Не вникаю в подробности ваших отношений, но ради вас, Бромберг, Джек отменил уже данный им приказ, а такого за ним еще не замечали...
   - Черт вас возьми, Беккет! Мы с ним даже не приятели! И если вы думаете, что он ради меня пожертвует хоть медной монеткой из своей прически, вы сильно ошибаетесь!
   Я нарочно грубил, чтобы вызвать его на ответную вспышку. Но это оказалось не так-то просто. Чем громче я кричал, тем радушнее становилась его улыбка. Я начинал понимать, что в присутствии этого человека все ведут себя так, как хочет он. Против воли я был вынужден понизить голос.
   - Бромберг, с фактами не поспоришь, - мягко сказал Беккет. - Любого другого на вашем месте он бы убил, а вас только велел сунуть в трюм, чтобы не раздражать команду. Поверьте мне - я знаком с Джеком не первый год. Он ничего не делает просто так.
   - Прекратите, Беккет! Он хороший человек.
   - Мистер Бромберг, не сочтите за труд, подойдите к камину и помешайте угли, а то огонь сейчас погаснет, - внезапно попросил мой собеседник.
   - Простите, что? - опешил я.
   - Помешайте угли, а после, будьте любезны, подайте мне кочергу.
   Чувствуя себя преглупо, я отодвинул чайный прибор, встал и выполнил его просьбу. Кочерга была странная - тонкий железный прут с литерой на конце. Я осторожно передал его лорду.
   - Как вы думаете, Бромберг, что это за буква?
   - Греческая "ро", я полагаю... А зачем она?
   - Нет, друг мой, это латинская "п". Именно с этой буквы начинается слово "пират".
   Я начал понимать, куда он клонит, и мне стало очень неуютно. Смертельно захотелось отодвинуться. Литера была красной от каминного жара. Сам не понимаю, как мне удалось усидеть на месте.
   - Вижу, вы об этом слышали,- кивнул Беккет, - это пиратское клеймо, которое ставят на лоб.
   - Мне говорили, что на руку, - выдавил я, борясь с тошнотой. Я не мог оторвать глаз от кочерги.
   - Вздор! - резко повысил голос Беккет, - руку слишком легко прикрыть рукавом. На лоб, друг мой, и предварительно сбривают волосы, чтобы не мешали. Человека обычно держат четверо, но иногда и этого бывает недостаточно. А трое из дюжины, как правило, умирают во время клеймения - от остановки сердца...
   - Прекратите! - не выдержал я, откидываясь назад, - чего вы добиваетесь?
   - Ничего, Бромберг, что вы так побледнели? Вам дурно? Не хотел вас напугать. Но согласитесь все же, что человек, отмеченный таким знаком, не может быть хорошим в глазах Бога и людей. Столь жестокая мера применяется только в крайних случаях - к убийцам, насильникам, грабителям, в число которых, кстати, входит и ваш обожаемый Джек.
   - Неправда...
   - Скажите, у него есть обыкновение - повязывать такую красную косынку. Низко, по самые брови...
   - Это чтобы пот не заливал глаза...
   - Логично... А вы когда-нибудь видели, чтобы он ее снимал?
   Мне нечего было возразить. Но отступать было слишком стыдно.
   - Не знаю, зачем вы это делаете, - пробормотал я, не глядя на него, - только не нужно быть особенно храбрым, чтобы угрожать этой мерзостью другому человеку. Дайте ее мне в руки - и тогда я на вас посмотрю. Вы считаете себя богом, а Джека дьяволом, и хотите, чтобы я с вами согласился. Но он все равно лучше вас, и я совершенно не уверен, что на Страшном суде у вас будет больше шансов. Зачем вам этот спектакль? До Джека вам не дотянуться, так решили отыграться на мне? А чего вы стоите без этой железки, со мной на равных? - и я заставил себя поднять глаза.
   Он, прищурившись, рассматривал меня в упор, как посетитель в зверинце - редкое животное. Потом тихо засмеялся.
   - Браво, мой милый. Вы превзошли все мои ожидания. У вас просто дар подставляться под неприятности. Так на равных, вы говорите? - Он задумчиво рассматривал остывающую кочергу. - А хотите, я покажу вам, что можно раздавить человека, как гусеницу, в течение двух минут и одними только словами?
   Он поднялся и метким движением швырнул прут обратно в камин.
   - Вы, Бромберг - младший или единственный ребенок в семье. Вся жизнь в доме крутилась вокруг вас. Вам потакали, вас избаловали, выполняли все ваши прихоти и никогда не наказывали по-настоящему. Вы так и остались на всю жизнь маменькиным сынком, не способным самостоятельно принимать решения, совершать поступки и нести за них ответственность. А без этого нет взрослого мужчины, а есть вечный ребенок, мечтающий найти покровителя и подчиняться ему. И поэтому вас восхищают такие, как Джек, имеющие смелость жить, драться за место под солнцем с мужчинами и завоевывать женщин. Кстати о женщинах. Они охотно болтают с вами по-дружески, но не торопятся подпустить вас к себе. Я угадал? Варлок - чертовски привлекательная особа, но у вас с ней совершенно братские отношения. Как видите, я осведомлен и об этом.  Как и о том, что даже жену себе вы не выбрали сами, а приняли ту, что привели вам родители. Вы - пустое место, работать умеете только языком и ни на что другое не годитесь. Такие, как вы, недостойны жить на этом свете, Бромберг. Но вы же еще вдобавок возомнили себя героем. Вы говорите другим правду в глаза, какой бы горькой она ни была. Так имейте смелость сказать ее себе. Есть ли в том, что я сейчас рассказал, хоть слово лжи?
   - Нет, - медленно ответил я,- все это правда.
   

____________________
* - содомит (англ.)
** - сукин сын (исп.)

Продолжение следует.

Отредактировано АйзикБромберг (2007-09-05 17:02:40)

Ну да... Клеопатра, очень правильно назвали... Но я то еще не знал! А потом было поздно...

Он считал, что я сглазил его ребенка, оттого и случился выкидыш. Он же велел мне не болтать...

Вместо одно ребенка дал другого... вот такая ирония судьбы... Честное слово, я не нарочно.

Что-то вроде немецкого средневекового Иванушки-дурачка... Очень в тему оказалось...

На это же намекал Норрингтон в этом форуме, тема "Добро пожаловать на Карибы". Цитирую :
"Клеймо, дражайший капитан, по всем законам должно быть у вас на лбу, который вы благоразумно прикрываете  косынкой".
Документально - так и было. Во всем мире. Вспомните клеймение воров на Руси.
Как и сказал Беккет, руку слишком легко спрятать.

В смысле - у евреев? Обычай, конечно, но англичане, к примеру, уже пользовались гораздо большей свободой. Одна Лизка чего стоит... А вот у меня выбора не было. И Беккет, чтобы окончательно добить, припоминает мне и это... Хотя и так за глаза хватило...

Будет.

Спасибо, Angy.

Глава двадцатая. Суд высший.

Ложка меда. Бочка дегтя.
Хруст укушенного локтя.
Солнце светит. Жизнь прекрасна.
Молодость прошла напрасно.

   Я ждал.
   Как известно, чем огромнее и сильнее держава, тем неповоротливее ее судопроизводство. Оттоманская империя, разумеется, не была  исключением. Дни складывались в недели, а по-прежнему все было тихо. Я совершенно извелся от одиночества и безвестности. Больше свиданий не давали. Если бы я хоть знал, к чему себя готовить, наверное, было бы проще. Насколько я понял из того разговора с отцом, предъявленное мне обвинение еще ни о чем не говорило. Одно дело - подозрение в поругании веры отцов (этим занималась бы община), другое - в полном безбожии, третье - в поношении ислама, а об этом варианте мне даже думать не хотелось. Раз заработав подобное обвинение, опровергнуть его было практически невозможно. Тут уж доказывать свою невиновность мне пришлось бы таким способом, при одной мысли о котором у просвещенного выпускника Саламанки поднималась к горлу тошнота.
   Единственное, чего я не мог взять в толк, - почему это вообще высшие духовные власти обратили внимание на мою скромную персону. Только много позже, накануне суда, я наконец получил ответ. Все оказалось до смешного просто. Место учителя в ешиве, как всегда казалось, полагавшееся мне по праву... Да, моя семья была не из последних в общине, но хватало и других, у которых тоже подросли сыновья и племянники... А равви Гур, как известно, вовсе не Господь Бог, на что он мне, дураку, многократно намекал, да вот беда, слушатель ему попался непонятливый. Короче, народ Израилев честно плодился и размножался, как я уже упоминал где-то выше. А произведя на свет детей, хороший еврейский отец должен обеспечить им достойное будущее, в этом для него - смысл жизни. Так было, и так будет (смотри Экклезиаста).
   Скоро я понял, что если не хочу здесь свихнуться, то должен что-то предпринять. Уже второй месяц, день за днем, мерил я нервными шагами свою камеру - двенадцать шагов по периметру, потом разворот и обратно. Только это и приносило облегчение. Жуткое, должно быть, я представлял зрелище - нечесаный, в грязной рубашке, уже порядком обросший, как во время траура *. Как быстро, оказывается, сходит с человека налет благополучия, стоит только обстоятельствам чуть измениться! И как мало я ценил ту любовь и заботу, которые окружали меня еще совсем недавно! Успеть бы хоть в этом разобраться, подвести  итоги, пока еще есть время, ведь неизвестно, что меня ждет. В памяти всплыло напутствие отца, его слова о высшем суде, сказанные удивительно вовремя. Я уцепился за это воспоминание, на миг замер, вдумчиво обкусывая ногти, и вновь закружил по камере.
   Всю жизнь, с самого детства, я принимал как должное то, что даровала мне судьба. Я считал свое привилегированное положение в семье таким же естественным, как смену дня и ночи. Я существовал, чтобы получать, а весь мир - чтобы отдавать.
   Вот теперь припомнились и недружелюбные взгляды соучеников в детстве, их упорное нежелание со мной водиться, постоянные ссоры, вызываемые моей бестактностью. Я плакал, обижался и не мог понять, что отпугивает от меня сверстников. На меня же просто невозможно сердиться, мне это столько раз твердили дома! И естественно, что мне, за мое обаяние и талант, простится то, чего не следует прощать другим. И болтливость, и грубость, и колкости в чей-то адрес, и навязчивое стремление блестнуть остроумием. А память, а знания, почерпнутые в книгах - Господь всемогущий, как же должны были ненавидеть меня друзья и знакомые за эту вечную страсть к цитированию и ссылки на авторитеты, за стремление поучать! Добро бы я действитеольно много и систематически изучил, но и этим не могу похвастаться -  мои сведения, увы, обширны, но неглубоки.
   А Саламанка! Если уж быть честным до конца, диплом бакалавра достался мне фактически обманом. Я же не знал очень многого, потому что относился  к учению легкомысленно, полагаясь на память, на интуицию, на случай, в конце концов. Я ведь был избранником судьбы, мне не могло не повезти! Ну вот и повезло...
   И главное - я всю жизнь тщательно оберегал свой драгоценный покой от малейшего волнения, неблагополучия, старался игнорировать дурные мысли и дурные вести. Жизнь так прекрасна, ее так не хочется омрачать! Ты поэт, избранный, думай о своем. Отвернись, не замечай того, что происходит вокруг тебя - а отворачиваться приходилось нередко... Пять лет в католической Испании оказались серьезным  испытанием для моих нервов. Раз меня пытались приобщить к сбору сведений о других студентах. К счастью, я повел себя так откровенно трусливо, что меня оставили в покое. Дважды я терял однокашников, и при схожих обстоятельствах. Недаром же я так взвился, узнав о недавнем мадридском аутодафе. Мне было о чем вспомнить.
   И наконец - мой недавний "подвиг". Чем было для меня это поведение - разговоры на скользкие темы с близкими, коллегами и учениками? Вызовом? Стремлением покончить со всем разом, спровоцировав собственный арест? Я ведь понимал, что делаю, и мог бы остановиться, если б захотел. И о семье своей помнил тоже. Но я предпочел пройти весь путь до конца - и когда, раскаявшись, давал равви Гуру то обещание, было уже слишком поздно. Может, я просто бросал вызов туда, наверх, хотел крикнуть : вот, посмотри, до чего ты довел меня! Так возмести же причиненный ущерб! Или хоть взгляни на меня, дай ответ!
   И вот я получил ответ. Только рад ли я этому...

-------------

* потерявший родственника иудей должен семь дней соблюдать траур; в частности, ему запрещается брить бороду.

Продолжение следует.

Отредактировано АйзикБромберг (2007-09-09 19:52:48)